2. Не очеловечивает ли Бродский время и язык, не делает ли он эти категории частью своего поэтического мифа? Постарайтесь сформулировать своими словами сущность поэтического мифа Бродского, подкрепляя своё мнение цитатами из его стихотворений.
Ответы:
Как мне кажется Бродский жил в своем поэтическом мире,он хотел отстраниться от всего,что находится около него "не выходи из комнаты,не совершай ошибку ",этот мир наполнен холодными фантазиями, порой жестокими,но справедливыми.Бродский был 100процентным атеистам,но иногда одушевлял процесс смерти или рождения:"Это абсурд,череп скелет, коса, смерть придёт и у неё будут твои глаза
Похожие вопросы
- ПОЖАЛУЙСТА ПОМОГИТЕ, РЕШИТЕ 10 ЛЮБЫХ ИЛИ СКОЛЬКО СМОЖЕТЕ..
- Rephrase the sentences-make them shorter using the -ing form.The first one is done for you. Пример:Do you mind if i open the window? Do you mind (my) opening the window? 1)Does she mind if we travel by air? 2)Does she mind if he takes part in the competition? 3)does he mind if we come to dinner? 4)Does he mind if we borrow his car? Помогите пожалуйста!!!
- Определить разряды прилагательных образовать от них формы степеней сравнения: Прилагательные⬇ Острым;комнатной;нижнюю
- Найди и назови общую часть в группах слов гриб
- Коснулась темного рака, шевелящего усами. Деепричастный или причастный?
- ,первый токарь за 5 ч изготавливает 4 детали,а второй за 6 ч изготавливае 5 таких же деталей.какой токарь изготавливает больше деталей за 1 час?
- Срочно! Сообщение о любом жанре русских народных песен!
- ПЕРЕВОДИТЕ, пожалуйста, на английский язык. Хотя бы часть 1. В этом журнале есть несколько интересных рассказов. 2. Много веков тому назад вокруг Сити была стена. 3. Прогноз погоды сообщает, что завтра будет гроза. 4. Сколько гостей будет на обеде? 5. Времени осталось немного. 6. В этой группе мало студентов. 7. Весной здесь почти не бывает дождей. 8. В холодильнике есть масло, молоко, сыр, но нет мяса. 9. Если в магазине есть рыба, купи, пожалуйста. 10. На этой стороне улицы есть кинотеатр. 11. В семье много детей, и поэтому всегда много работы по дому. 12. В комнате были стол, два стула и диван, больше ничего не было. 13. На этом перекрестке нет светофора. 14. Сколько экзаменов будет зимой? 15. Сегодня по телевидению нет ничего интересного. 16. Спорить не о чем. 17. После собрания был концерт? 18. Кажется, нет надежды. 19. В ее лице было что-то знакомое. 20. Нет ничего лучше чашки крепкого кофе рано утром.
«Все мои стихи более или менее об одной и той же вещи - о Времени, - говорил Бродский. - О том, что Время делает с человеком». Время - центральная тема в творчестве Бродского, отношением к нему определяется его мировоззрение. Время царит над всем - все, что не время, подвластно времени. Время - враг человека и всего, что человеком создано и ему дорого: «Развалины есть праздник кислорода и времени».
Время вцепляется в человека, который стареет, умирает и превращается в «пыль» - «плоть времени», как ее называет Бродский. Ключевые слова в его поэзии - «осколок», «часть», «фрагмент» и т. п. Один из сборников носит название «Часть речи». Человек - в особенности поэт - является частью языка, который старше его и который продолжит существовать и после того, как время справится с его слугой.
Время и пространство - самая важная дихотомия в философской системе Бродского. «Дело в том, что меня больше всего интересует и всегда интересовало на свете… - это время и тот эффект, который оно оказывает на человека, как оно его меняет, как обтачивает… С другой стороны, это всего лишь метафора того, что вообще время делает с пространством и миром». Разница между временем и пространством выражается у Бродского противопоставлением «идеи» и «вещи».
«Время больше пространства. Пространство - вещь.
Время же, в сущности, мысль о вещи.
Жизнь - форма времени…»
(«Колыбельная Трескового мыса»)
Мысль развивается в эссе «Путешествие в Стамбул» (1985): «… пространство для меня действительно и меньше, и менее дорого, чем время. Не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно - вещь, тогда как время есть мысль о вещи. Между вещью и мыслью, скажу я, всегда предпочтительнее последнее». Пространство есть, проще говоря, «тело», тогда как время связано с мыслью, памятью, чувствами - с «душой».
Отношение Бродского к прошлому отличается ностальгичностью. Существование приобретает «статус реальности» только постфактум, и это объясняет ретроспективный процесс сочинительства и тягу к элегическому жанру. В русском языке глаголы стоят «в длинной очереди к „л“», и поэзия самого Бродского полна временных маркеров из частной и общей истории («фокстрот», «бемоль», «клюква», «абажур», «колючая ель» и т. п.), как, например, в «Эклоге 4-й (зимней)» (1980):
Зима! Я люблю твою горечь клюквы
к чаю, блюдца с дольками мандарина,
твой миндаль с арахисом, граммов двести.
Ты раскрываешь цыплячьи клювы
именами «Ольга» или «Марина»,
произносимыми с нежностью только в детстве
и в тепле. Я пою синеву сугроба
в сумерках, шорох фольги, чистоту бемоля -
точно «чижика» где подбирает рука Господня
Будущее связано с другими, отрицательными качествами - в индивидуальном плане прежде всего со смертью человека. Если будущее вообще что-то значит, говорит Бродский, то это «в первую очередь наше в нем отсутствие. Первое, что мы обнаруживаем, в него заглядывая, - это наше небытие». Поэтому оно описывается в таких терминах, как «холод», «оледененье», «пустота»:
Сильный мороз суть откровенье телу
о его грядущей температуре…
В просторечии - будущим. Ибо оледененье
когда больше уже никого не любишь,
даже себя. Когда надеваешь вещи
на себя без расчета все это внезапно скинуть
в чьей-нибудь комнате, и когда не можешь
выйти из дому в одной голубой рубашке,
не говоря - нагим. Я многому научился
у тебя, но не этому. В определенном смысле,
в будущем нет никого; в определенном смысле,
в будущем нам никто не дорог.
………………………………
…Будущее всегда
настает, когда кто-нибудь умирает.
Особенно человек…
(«Вертумн», 1990)
То, что в жизни воспринимается как неприятное и отрицательное, есть на самом деле крик будущего, пытающегося прорваться в настоящее. Единственное, что может мешать будущему слиться с прошлым, это короткий отрезок времени, являющийся настоящим - символизированный в «Эклоге 4-й» человеком и его теплым телом (заметьте эффектную разбивку строф между двумя последними строками):
Жизнь моя затянулась. Холод похож на холод,
время - на время. Единственная преграда -
теплое тело. Упрямое, как ослица,
стоит оно между ними, поднявши ворот,
как пограничник держась приклада,
грядущему не позволяя слиться
с прошлым…
С годами человек становится все более незримым - как намек на это слияние, то есть на его отсутствие во времени. Как в «Литовском ноктюрне» 1973 года (курсив - мой):
…Ибо незримость
входит в моду с годами - как тела уступка душе,
как намек на грядущее, как маскхалат
Рая, как затянувшийся минус.
Ибо все в барыше
от отсутствия , от
бестелесности : горы и долы,
медный маятник, сильно привыкший к часам,
Бог, смотрящий на все это дело с высот,
зеркала, коридоры,
соглядатай, ты сам.
Когда человек выпадает из хронотопа, он сам становится временем, чистым Временем. (В отличие от «реального времени», в котором мы сами пока присутствуем, «чистое», бессубъектное, время пишется у Бродского с большой буквы.) Настоящее исчезает, и прошлое и будущее сливаются. Одним из образов этого у Бродского служит космос:
Вас убивает на внеземной орбите
отнюдь не отсутствие кислорода,
но избыток Времени в чистом, то есть
без примеси вашей жизни, виде.
(«Эклога 4-я»)
Христианская теология с ее представлением о вечной жизни в конце перспективы чужда Бродскому. Вечность является «лишь толикой Времени, а не - как это принято думать - наоборот». В пьесе «Мрамор» (1984) Туллий уточняет эту мысль в полемике с Публием:
То есть тебе вечной жизни хочется. Вечной - но именно жизни. Ни с чем другим это прилагательное связывать не желаешь. Чем более вечной, тем более жизни, да?
Туллий поэтому предлагает Публию стать христианином - «Потому что варвару всегда проще стать христианином, чем римлянином». Цель же Туллия - слиться со Временем:
Главное - это Время. Так учил нас Тиберий. Задача Рима - слиться со Временем. Вот в чем смысл жизни. Избавиться от сантиментов! От этих ля-ля о бабах, детишках, любви, ненависти. Избавиться от мыслей о свободе. Понял? И ты j сольешься со Временем. Ибо ничего не остается, кроме Времени. И тогда можешь даже не шевелиться - ты идешь вместе с ним. Не отставая и не обгоняя. Ты - сам часы. А не тот, кто на них смотрит… Вот во что верим мы, римляне. Не зависеть от Времени - вот свобода.
Движение в пространстве есть, согласно Туллию, «горизонтальная тавтология», ибо каждое путешествие кончается возвращением. Одновременно путешествование - единственный способ воодушевить пространство. Но есть другая форма путешествования - одностороннее движение, уносящее человека за границу пространства. Это движение во времени и пространстве - необратимое. Говоря об «Энеиде», Бродский замечает (в «Путешествии в Стамбул»), что Вергилий первым в истории литературы предложил принцип линейности: «его герой никогда не возвращается; он всегда уезжает» . Такой путешественник движется со Временем. Хотя отношение Бродского ко времени и пространству нехристианское, оно тем не менее линейное. В стихотворении «Итака» (1993) он берет циклическое миропонимание Гомера вергилиевской хваткой и лишает миф его голливудского конца:
Воротиться сюда через двадцать лет,
отыскать в песке босиком свой след.
И поднимет барбос лай на весь причал
не признаться, что рад, а что одичал.
Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;
но прислуга мертва опознать твой шрам.
А одну, что тебя, говорят, ждала,
не найти нигде, ибо всем дала.
Твой пацан подрос; он и сам матрос,
и глядит на тебя, точно ты - отброс.
И язык, на котором вокруг орут,
разбирать, похоже, напрасный труд.
В личном плане Бродский видит жизнь именно как «улицу с односторонним движением», «более или менее развивающейся линейным образом»; так же, как нельзя ступить в одну реку или топтать один асфальт два раза, нельзя вернуться к своему прошлому. Как в стихотворении «По дороге на Скирос» (1967), он говорит о Тезее:
…И мы уходим.
Теперь уже и вправду - навсегда.
Ведь если может человек вернуться
на место преступленья, то туда,
где был унижен, он прийти не сможет.
«Унижение» и «любовь» - две причины, делающие возвращение к тому, что было, - к прошлой жизни, женщине, городу, - невозможным: «Там ничего не зарыто, кроме собаки». В стихотворении «Декабрь во Флоренции» (1976), о Данте и его родном городе, о поэте и изгнании, через Флоренцию проступает как двойное экспонирование другой город - Ленинград:
Есть города, в которые нет возврата. Солнце бьется в их окна, как в гладкие зеркала. То
есть в них не проникнешь ни за какое злато.
Там всегда протекает река под шестью мостами.
Там есть места, где припадал устами
тоже к устам и пером к листам. И
там рябит от аркад, колоннад, от чугунных пугал;
там толпа говорит, осаждая трамвайный угол,
на языке человека, который убыл.
Возвращение делается невозможным не только из-за скверной политической системы, а по другим, более глубоким психологическим причинам. «Просто человек двигается только в одну сторону. И только - от. От места, от той мысли, которая пришла ему в голову, от самого себя… То есть это все время покидание того, что испытано, что пережито. Все большее и большее удаление от источника, от вчерашнего дня, от позавчерашнего дня и так далее, и так далее».
Эти мысли и мотивы связаны с другим противопоставлением в философской системе Бродского - между кочевником и оседлым человеком. Здесь можно усмотреть влияние Льва Шестова и его идей (в «Апофеозе беспочвенности», 1905). Но мысли эти питались и личным опытом Бродского; его жизнь была бегством, постоянно длящимся путешествием, превратившим его в конце концов в кочевника: «Я говорю не как оседлый человек, а как кочевник. Так случилось, что в 32 года мне выпала монгольская участь. Я слушаю, но… слушаю как из седла».
[Фото 17. В 1977 г. Бродский переехал из Мичигана в Нью-Йорк - на Мортон-стрит, 44. Надпись на калитке соответствует взгляду на жизнь новоявленного американского гражданина: «PRIVATE. DO NOT TRESPASS». Фото Л. Лосева.]
Путешествию индивидуума во времени и пространстве соответствует в истории подобное движение в сторону небытия. Не столько из-за атомной угрозы или других военных действий, сколько потому, что общества и цивилизации подвластны той же «войне замедленного действия», что и человек. Самую большую угрозу Бродский видит в демографических изменениях, ведущих к гибели западной цивилизации, то есть культуры, основанной на индивидууме. Рост населения, маргинализация христианского мира (для Бродского, как для Мандельштама, «христианство» - прежде всего понятие цивилизационное) и сдача позиций в пользу «антииндивидуалистического пафоса перенаселенного мира» - тема, которая становится для Бродского с годами все важнее, как, например, в стихотворении «Сидя в тени» (1983).
Поклониться тени.
...
Хотя для писателя упоминать свой тюремный опыт - как, впрочем, трудности любого рода - все равно что для обычных людей хвастаться важными знакомствами, случилось так, что следующая возможность внимательней познакомиться с Оденом произошла, когда я отбывал свой срок на Севере, в деревушке, затерянной среди болот и лесов, рядом с Полярным кругом. На сей раз антология, присланная-мне приятелем из Москвы, была по-английски. В ней было много Йейтса, которого я тогда нашел несколько риторичным и неряшливым в размерах, и Элиота, который в те дни считался в Восточной Европе высшим авторитетом. Я собирался читать Элиота.
Но по чистой случайности книга открылась на оденовской "Памяти У.Б.Йейтса". Я был тогда молод и потому особенно увлекался жанром элегии, не имея поблизости умирающего, кому я мог бы ее посвятить. Поэтому я читал их, возможно, более жадно, чем что-нибудь другое, и часто думал, что наиболее интересной особенностью этого жанра является бессознательная попытка автопортрета, которыми почти все стихотворения "in memoriam" пестрят - или запятнаны. Хотя эта тенденция понятна, она часто превращает такое стихотворение в размышления о смерти, из которых мы узнаем больше об авторе, чем об умершем. В стихотворении Одена ничего подобного не было; более того, вскоре я понял, что даже его структура была задумана, чтобы отдать дань умершему поэту, подражая в обратном порядке собственным стадиям стилистического развития великого ирландца вплоть до самых ранних: тетраметры третьей - последней - части стихотворения.
Именно из-за этих тетраметров, особенно из-за восьми строк третьей части, я понял, какого поэта я читал. Эти строчки затмили для меня изумительное описание "темного холодного дня", последнего дня Йейтса, с его содроганием:
Ртуть опустилась во рту умирающего дня.
Они затмили незабываемое изображение пораженного тела подобно городу, чьи предместья и площади постепенно пустеют, будто после разгромленного восстания. Они затмили даже эпохальное утверждение
...поэзия не имеет последствий...
Они, эти восемь строк в тетраметре, составившие третью часть стихотворения, звучат помесью гимна Армии Спасения, погребального песнопения и детского стишка:
Время, которое нетерпимо
К храбрости и невинности
И быстро остывает
К физической красоте,
Боготворит язык и прощает
Всех, кем он жив;
Прощает трусость, тщеславие,
Венчает их головы лавром.
(Подстрочный перевод)
Я помню, как я сидел в маленькой избе, глядя через квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел, наполовину сомневаясь, не сыграло ли со мной шутку мое знание языка. У меня там был здоровенный кирпич англо-русского словаря, и я снова и снова листал его, проверяя каждое слово, каждый оттенок, надеясь, что он сможет избавить меня от того смысла, который взирал на меня со страницы. Полагаю, я просто отказывался верить, что еще в 1939 году английский поэт сказал: "Время... боготворит язык
", - и тем не менее мир вокруг остался прежним.
...
* Перевод текста "То Please a Shadow" выполнен по изданию: Joseph Brodsky. Less Than One. Selected Essays. Farrar Straus Giroux, New York. 1986.
* (c) Елена Касаткина (перевод), 1997.
PS.
In Memory of W.B. Yeats
I
He disappeared in the dead of winter:
The brooks were frozen, the airports almost deserted,
The snow disfigured the public statues;
The mercury sank in the mouth of the dying day.
Far from his illness
The wolves ran on through the evergreen forests,
The peasant river was untempted by the fashionable quays;
By mourning tongues
The death of the poet was kept from his poems.
But for him it was his last afternoon as himself,
An afternoon of nurses and rumours;
The provinces of his body revolted,
The squares of his mind were empty,
Silence invaded the suburbs,
The current of his feeling failed; he became his admirers.
Now he is scattered among a hundred cities
And wholly given over to unfamiliar affections,
To find his happiness in another kind of wood
And be punished under a foreign code of conscience.
The words of a dead man
Are modified in the guts of the living.
But in the importance and noise of to-morrow
When the brokers are roaring like beasts on the floor of the Bourse,
And the poor have the sufferings to which they are fairly accustomed,
And each in the cell of himself is almost convinced of his freedom,
A few thousand will think of this day
As one thinks of a day when one did something slightly unusual.
What instruments we have agree
The day of his death was a dark cold day.
II
You were silly like us; your gift survived it all:
The parish of rich women, physical decay,
Yourself. Mad Ireland hurt you into poetry.
Now Ireland has her madness and her weather still,
For poetry makes nothing happen: it survives
In the valley of its making where executives
Would never want to tamper, flows on south
From ranches of isolation and the busy griefs,
Raw towns that we believe and die in; it survives,
A way of happening, a mouth.
III
Earth, receive an honoured guest:
William Yeats is laid to rest.
Let the Irish vessel lie
Emptied of its poetry.
Time that is intolerant
Of the brave and the innocent,
And indifferent in a week
To a beautiful physique,
Worships language and forgives
Everyone by whom it lives;
Pardons cowardice, conceit,
Lays its honours at their feet.
Time that with this strange excuse
Pardoned Kipling and his views,
And will pardon Paul Claudel,
Pardons him for writing well.
In the nightmare of the dark
All the dogs of Europe bark,
And the living nations wait,
Each sequestered in its hate;
Intellectual disgrace
Stares from every human face,
And the seas of pity lie
Locked and frozen in each eye.
Follow, poet, follow right
To the bottom of the night,
With your unconstraining voice
Still persuade us to rejoice.
With the farming of a verse
Make a vineyard of the curse,
Sing of human unsuccess
In a rapture of distress.
In the deserts of the heart
Let the healing fountains start,
In the prison of his days
Teach the free man how to praise.
WH Auden.
Я очень люблю читать Бродского. Во многом потому, что он обладал невероятным талантом чувствовать время. Тонкое чувство времени, слух на время кажется мне самым важным, необходимым качеством для поэта, для писателя, таким же, как музыкальный слух для музыканта. Если нет чувства времени, то текста не получится.
"Время, которое нетерпимо
К храбрости и невинности
И быстро остывает
К физической красоте,
Боготворит язык и прощает
Всех, кем он жив;
Прощает трусость, тщеславие,
Венчает их головы лавром.
(Подстрочный перевод)
Я помню, как я сидел в маленькой избе, глядя через квадратное, размером с иллюминатор, окно на мокрую, топкую дорогу с бродящими по ней курами, наполовину веря тому, что я только что прочел, наполовину сомневаясь, не сыграло ли со мной шутку мое знание языка. У меня там был здоровенный кирпич англо-русского словаря, и я снова и снова листал его, проверяя каждое слово, каждый оттенок, надеясь, что он сможет избавить меня от того смысла, который взирал на меня со страницы. Полагаю, я просто отказывался верить, что еще в 1939 году английский поэт сказал: "Время... боготворит язык", - и тем не менее мир вокруг остался прежним.
Но на этот раз словарь не победил меня. Оден действительно сказал, что время (вообще, а не конкретное время) боготворит язык, и ход мыслей, которому это утверждение дало толчок, продолжается во мне по сей день. Ибо "обожествление" - это отношение меньшего к большему. Если время боготворит язык, это означает, что язык больше, или старше, чем время, которое, в свою очередь, старше и больше пространства. Так меня учили, и я действительно так чувствовал. Так что, если время - которое синонимично, нет, даже вбирает в себя божество - боготворит язык, откуда тогда происходит язык? Ибо дар всегда меньше дарителя. И не является ли тогда язык хранилищем времени? И не поэтому ли время его боготворит? И не является ли песня, или стихотворение, и даже сама речь с ее цезурами, паузами, спондеями и т. д. игрой, в которую язык играет, чтобы реструктурировать время? И не являются ли те, кем "жив" язык, теми, кем живо и время? И если время "прощает" их, делает ли оно это из великодушия или по необходимости? И вообще, не является ли великодушие необходимостью?
Несмотря на краткость и горизонтальность, эти строчки казались мне немыслимой вертикалью. Они были также очень непринужденные, почти болтливые: метафизика в обличии здравого смысла, здравый смысл в обличии детских стишков. Само число этих обличий сообщало мне, что такое язык, и я понял, что читаю поэта, который говорит правду - или через которого правда становится слышимой".
Иосиф Бродский "Поклониться тени"
28. Бродский о языке и язык поэзии И.Бродского.
Иосифа Бродского часто называют "последним реальным новатором",
"поэтом нового измерения" или "поэтом нового видения".
Во всех "определениях" Бродского-поэта присутствует слово "новый".
И это, думается, не случайно.
Он - поэт мыслитель, поражающий нетрадиционностью мыслей.
Любой культурный человек идет по выработанному человечеством руслу, и его
гордость состоит в том, что он повторяет самые последние достижения
десятки поколений до него.
На вопрос: "В чем ваша поэтическая иерархия?". Бродский ответил, в
интервью Джону Глэду: "Ну, прежде всего речь идет о ценностях, хотя и не
только о ценностях. Дело в том, что каждый литератор в течении жизни
постоянно меняет свои оценки. В его сознании существует как бы табель о
рангах, скажем, тот-то внизу, а тот-то наверху... Вообще, как мне
представляется, литератор, по крайней мере я, выстраивает эту шкалу по
вбирает в себя предыдущих".
"В конечном счете каждый литератор стремится к одному и тому же:
настигнуть или удержать утраченное или текущее время".
Язык, по Бродскому, - анатомия, высшая созидающая ценность, язык
первичен.
В творчестве Бродского исследуется конфликт двух философских
"Меня более всего, - пишет Бродский, - интересует и всегда
интересовало, - это время и тот эффект, какой оно оказывает на человека,
как оно его меняет, как обтачивает, то есть это такое вот практическое
время в его длительности. Это, если угодно, то, что происходит с человеком
во время жизни, то, что время делает с человеком, как оно его
трансформирует... на самом деле литература не о жизни, да и сама жизнь не
времени... время для меня куда более интересная категория, нежели
пространство".
Пространство поэт не любит, потому что оно распространяется вширь, то
есть ведет в никуда. Время любит, потому что оно в конечном счете
оканчивается вечностью, переходит в нее. Отсюда конфликт между этими
"Диктат языка - это и есть то, что в просторечии именуется диктатом
музы, на самом деле это не муза диктует вам, а язык, который существует у
вас на определенном уровне помимо вашей воли", - сказал Бродский в одном
интервью; эту мысль он повторил и в своей нобелевской речи.
Какой онтологической ценностью обладает художественное слово в
современном мире, ставящем индивида перед выбором: "прожить свою
собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым
благородным образом выглядящую жизнь" или же "израсходовать этот
единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на
тавтологию"?
Слово как сопротивление какой бы то ни было деспотии, как будущее
культуры, реализующееся в ее настоящем.
"Поэта далеко заводит речь..." - эти слова Цветаевой Бродский
воплотил в своем поэтическом опыте, а также в жизни, выбросившей его на
далекий берег.
АНАЛИЗ ТВОРЧЕСТВА
ИОСИФА БРОДСКОГО
Лауреат Нобелевской премии 1987 года по литературе, поэт русской
культуры ныне, по воле судьбы, принадлежит американской цивилизации.
Роберт Сильвестр писал о Бродском: "В отличие от поэтов старшего
поколения, созревших в то время, когда в России процветала высокая
поэтическая культура, Бродский, родившийся в 1940 году, рос в период,
когда русская поэзия находилась в состоянии хронического упадка, и
вследствие этого вынужден был прокладывать свой собственный путь".
Высказывание Сильвестра достаточно справедливо, потому что в качестве
поэзии выдавалось то, что существовало на страницах печати, - но это был
абсолютный вздор, об этом и говорить стыдно, и вспоминать не хочется.
"Ценность нашего поколения заключается в том, что, никак и ничем не
подготовленные, мы проложили эти самые, если угодно, дороги" - пишет
Бродский. "Мы действовали не только на свой страх и риск, это само собой,
но просто исключительно по интуиции. И что замечательно - что человеческая
интуиция приводит именно к тем результатам, которые не так разительно
отличаются от того, что произвела предыдущая культура, стало быть, перед
нами не распавшиеся еще цепи времен, а это замечательно".
Поэт русской культуры ныне принадлежит американской цивилизации. Но
дело не ограничивается цивилизацией. В случае с Бродским эмиграция не
просто географическое понятие. Поэт пишет на двух языках, Таким образом,
в творчестве поэта сошлись и причудливо переплелись две разнородные
культуры, и их "конвергенция", случай в известной мере уникальный, чем-то
напоминает творческую судьбу В. Набокова.
В своей книге-эссе "Меньше, чем единица", написанной по-английски,
как считают сами американцы, пластично и безупречно, Бродский приобщает
американского читателя к миру русской поэзии. В своих же русских стихах
поэт парит над американским ландшафтом:
Северо-западный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
На воздушном потоке распластанный, одинок,
все, что он видит - гряду покатых
холмов и серебро реки,
вьющейся точно живой клинок,
сталь в зазубринах перекатов,
схожие с бисером городки
Новой Англии...
Этот полет одинокого сильного ястреба, держащего курс на юг, к Рио-
Гранде, на пороге зимы, прослежен, казалось бы, американским глазом, но
смущает финальная строка стихотворения: детвора, завидев первый снег,
"кричит по-английски: "Зима, зима!" На каком же языке ей кричать в США,
как не по-английски? Последняя строка вызывает герметичность американского
мира, вселяет подозрение, что здесь не обошлось без мистификаторской
мимикрии, разрушенной напоследок намеренно и наверняка.
В декорациях американского неба вдруг возникает черная языковая дыра,
не менее страшная, чем осенний крик птицы, чей образ, и без того
нагруженный тяжестью разнородного смысла, в виду той дыры приобретает
новое, четвертое измерение, куда и устремляется ястреб:
Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса - крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.
А вот стихотворение из книги Бродского "части речи" (1977). Оно
написано в знакомой нам форме фрагмента, которая заставляет вспомнить,
что он принадлежит к школе Ахматовой:
И при слове "грядущее" из русского языка
выбегают мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти, что твой сыр дырявой.
После скольких зим уже безразлично, что
или кто стоит в углу у окна за шторой,
и в мозгу раздается не неземное "до",
но ее шуршание. Жизнь, которой,
как даренной вещи, не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека вам остается часть
речи. Часть вообще. Часть речи.
Стихотворение так и начинается у Бродского со строчной буквы после
отточия. При слове "грядущее" по прихоти ассоциаций из языка возникают
другие слова с присущими им шлейфами настроений, эмоций, чувствований.
Они, как мыши, вгрызаются в память, и тут выясняется, что память стала
дырявой, что многое уже забылось. Слово влечет за собой другое слово не
только по смыслу, многие ассоциации возникают по созвучию: грядуЩее -
мыШи - Шторой - ШурШание. За этой звуковой темой следует другая:
Часть - реЧи - Часть - реЧи - Часть - реЧи. Это не просто инструментовка
на три темы шипящих согласных звуков, это слова-мыши, которые выбегают и
суетятся при одном только слове "грядущее".
Творчество Бродского метафизично, это микрокосмос, где уживается Бог и
черт, вера и атеизм, целомудрие и цинизм. Его поэзия чрезвычайно объемна
и - одновременно - разнопланова. Не случайно один из его лучших сборников
назван в честь музы астрономии - Урании. Обращаясь к Урании, Бродский
Днем и при свете слепых коптилок,
видишь: она ничего не скрыла
и, глядя на глобус, глядишь в затылок.
Вон они, те леса, где полно черники,
реки, где ловят рукой белугу,
либо - город, в чьей телефонной книге
то есть к юго-востоку, коричневеют горы,
бродят в осоке лошади-пржевали;
и простор голубеет, как белье с кружевами.
"...зачастую, когда я сочиняю стихотворение и пытаюсь уловить рифму,
вместо русской вылезает английская, но это издержки, которые у этого